Спектакль, поставленный Еленой Фирстовой, играют в здании бывш. Правления судостроительного завода И. С. Колчина — У. С. Курбатова. Родственница заводчиков Курбатовых Ольга Петровна Карпова, ходившая этими залами и лестницами, была одним из прототипов Вассы. Она поседела в одну ночь, узнав, что бездетный дядя Курбатов завещал ей дело. Но поскольку была существом благороднейшим (вырастила, например, при муже-алкоголике прекрасных детей, и тут она — никак не прототип Вассы) — жизнь свою честно положила на процветание врученного ей производства. Заводоуправление, переделанное нынче в роскошный лофт, с выставками и кафе, хранит элементы лепки, тяжелые двери, в которые точно могла входить Васса, высоченные белые изразцовые печи (у одной из них играют «Спасти камер-юнкера Пушкина», и печь эта вполне годится для петербургского колорита…). Сообщаю это потому, что для спектакля важны все присутствующие в пространстве исторические «тени», и тень Горького незримо встречается с тенью Пушкина на мрачноватых лестницах и в просторных, на века построенных залах. Нижний — не Питер, его аура — не «пушкинско-дворянская», но следы более поздней и не менее великой русско-купеческой, старообрядческой культуры его ландшафт определенно сохранил. И культура эта, так же, как и всякая другая, разрушена, утеряна, убита на дуэли со временем. Поэтому для разговора о культуре и утрате ее (а спектакль об этом) зал со старинной люстрой в старинном доме, стоящем прямо на берегу Волги, подходит абсолютно. Не все ли уже равно сейчас — петербургские Аничковы или нижегородские Курбатовы… 

И вот в этой исторической комнате появляется молодой человек в диковатом пушкинском парике и со свечой… Сперва пугаешься: это какой-то пэтэушник, изображающий поэта по всем штампованным правилам советского театра. Но позже мы поймем, что таким видит себя в сновидениях-кошмарах с детства измученный Пушкиным наш современник Питунин — Иван Пилявский. 
Этот Питунин, живущий на улице Рентгена, сперва ненавидит Пушкина (читай — культуру, которая в постсоветском пространстве еще как-то теплится). Потом вдруг оказывается, что только она, только Пушкин, его строки могут служить заветным кодом к любви: художница Лера сперва целует Питунина, оттарабанившего пушкинские строки, а потом именно с нею, с Лерой, он переживает сладостное погружение в историю дуэли и буквально заболевает вопросом — можно ли было спасти камер-юнкера от пули коварного «пидараса» Дантеса. А к концу выясняется, что никакого другого богатства и никакого содержания в жизни Питунина и нет. Пушкин — это его всё, жить вне маниакальной идеи спасения Пушкина от Дантеса (воспримем аллегорию!) незачем и невозможно. 
Встреча с Пушкиным как символом российской национальной духовности, встреча «остаточной культуры» (низкорослый малообаятельный Питунин, но вооруженный истовым вопросом — можно ли было спасти солнце русской поэзии) с хамством и жлобством — таков внутренний сюжет спектакля. Эта смысловая конфигурация, да еще спектакль в реальном интерьере немедленно отослали мою остаточную культурную память к «Пушкинскому Дому» А. Битова. 
Ведь что такое в общем смысле Пушкинский Дом? Это Дом отечественной культуры, давно оккупированный «митишатьевыми» (если кто не помнит — один из героев романа, удачливо захватывающий пространство, которое когда-то занимали настоящие интеллигенты, ученые, например дед Одоевцев, а теперь Митишатьев — антагонист главного героя, Левушки Одоевцева…). То есть в то время о Питуниных речь еще вообще не шла, Митишатьев был хам, работающий в Пушкинском Доме — учреждении, ИРЛИ. 
Четверть века назад, когда Ленинград крошился облупившейся штукатуркой в сумерках начинающейся перестройки и казалось, что культура крошится точно так же, я увидела в Москве студенческий спектакль Г. Черняховского. Было в том спектакле нечто, что называют «ленинградской атмосферой», и очень захотелось привезти его в реальное пространство Петербурга-Ленинграда, чтобы он вдохнул ленинградской сырости, впитал энергию серых камней и отдал им свою. Счастливое стечение предлагаемых обстоятельств позволило тогда сыграть «Пушкинский Дом» в Ленинграде, в разных интерьерах: в танцевальном классе ЛГИТМиКа и в Доме актера. 
Интерьерный театр, спектакли в нетрадиционных пространствах еще не были так в ходу, это был чистый эксперимент: ощутить себя в пространстве культуры (в Пушкинском доме), соотнести «настоящий момент» не только с 1970-ми, когда писался роман, но и с 1990-ми, и с культурой как таковой. 
Зал особняка на Моховой, построенного в 1902 году, зал, отчасти затертый, много раз ремонтированный, но живущий каждодневной реальной жизнью танцевального класса, оказался пространством, в котором возникла гармония некоей адекватности спектакля и реального пространства. Особняк? Да, но он же уже давно — институт. Фраки, платья, полонезы? Да, но актеры играют в это, будучи сегодняшними, «неокультуренными» молодыми людьми. По слову Битова, «все тут было во взаимном переходе, во взаимном обрыве…». А Карельская гостиная Дома актера (бывш. Юсуповский дворец) задавила студентов гордыми бронзовыми лебедями на ручках дворцовой мебели, задавила той культурой, к которой все мы (в том числе потомки условных Одоевцевых) уже давно не имеем никакого отношения. 
Так вот, дуэль на пушкинских пистолетах, начатая в «Пушкинском Доме» четверть века назад, дуэль слабого интеллигента и сильного жлоба продолжилась для меня в «Спасти камер-юнкера Пушкина» М. Хейфеца — Е. Фирстовой, в исторических интерьерах, сохранившихся лишь фрагментарно (культура крошится еще больше…), в темах, возникших на новом историческом этапе… 
Пушкин пропитывает Питунина помимо его воли и разума (культура проницает в него) — и в результате он, малообразованный парень с Петроградки (это уже совсем далеко от службы в ИРЛИ), становится носителем культурного кода в новом, безвозвратно упавшем времени. И уже его (не дворянина Пушкина, не интеллигента Леву Одоевцева, а просто бывшего ученика школы им. Пушкина) застреливают кореша, претендующие занять его квартиру в старом фонде. Кореша, которым он рассказывал про дуэль и подлеца Дантеса, но что им Пушкин, им нужно не духовное, а сугубо материальное: квартира в старом доме на улице Рентгена, потому что уже и разночинная Петроградка стала элитным, почти «аристократическим» районом… 
Когда-то А. Битов в «Пушкинском Доме» (хотя это цитата из его «Человека в пейзаже») писал о границах «одичавшей культуры — с культурным пространством, культурного пространства — с разрушением, разрухи — с одичанием, одичания — с дикостью…». 
Об этом, о невозможности противостоять одичанию, ставит Е. Фирстова свой ироничный, игровой, весь «на пуантах» спектакль. 
Четыре актера. Вернее, трое актеров и одна актриса, прелестная Ирина Захарова, профессиональная балерина (но и ученица В. Кокорина), выпархивающая чистой сильфидой (варианты — Тальони, Истомина) во всех женских ролях. Эта нимфа с гладко зачесанными темными волосами не только «быстрой ножкой ножку бьет» и по-бальному танцует в воображаемом Аничковом, под руку с Пушкиным, который, ясен перец, ниже ее, но и держит Питунина тонкими пальчиками за ухо, превращаясь в ненавистную училку. Надев очки, буратиньим голосом сильфида отчитывает школьника за незнание Пушкина (вот она, гримаса романтизма, вот оно, превращение женского образа во времени). А сняв очки и надев беретик, Захарова становится изящнейшей (но не менее смешной) художницей Лерой, сообщающей Питунину, что не будет ждать его из армии, потому что лучше, чем было, уже не будет… 
По природе своей режиссура Фирстовой такова, что не оставляет без театральной обработки ни одной реплики драматурга М. Хейфеца. Это неугомонное, ежеминутное театральное ткачество в соединении с двумя экранами, на которых возникают картины гибели поэта на Черной речке и видеофрагменты жизни нынешнего Питера, со световыми фокусами (свет часто делается синим, и миражная жизнь Питунина перебрасывается словно в пушкинское иномирие) — рождает богатый смыслами и легкий (как балетная пачка Тальони-Истоминой) театральный текст, полный трагической констатации культурной и нравственной катастрофы. Погибает от «новых русских» смешной Питунин, самоотверженно сыгранный Пилявским, погибает как подтверждение: спасти нельзя уже ничего. «Пушкинский Дом» давно стал «Домом-2» и заселен теми, кому и маленький Питунин может показаться светочем… 

Петербургский театральный журнал, 2015, № 3 (81),